Реферат по литературе «История жизни Страхов Н.Н.»

Страхов (Николай Николаевич) - известный писатель. Родился 16 октября 1828 г. в Белгороде, Курской губернии; сын магистра Киевской академии, протоиерея и преподавателя словесности Белгородской семинарии. Рано лишившись отца, Страхов был взят на воспитание братом матери, ректором Каменец-Подольской, а затем Костромской семинарии. Окончив курс в последней, Страхов в 1845 г. поступил на математический факультет Санкт-Петербургского университета, а в 1848 г. перешел на естественно-математический разряд Главного педагогического института, где окончил курс в 1851 г. Был учителем физики и математики в Одессе, потом преподавал естественную историю во 2-й Санкт-Петербургской гимназии. В 1857 г. защитил диссертацию на степень магистра зоологии "О костях запястья млекопитающих". Диссертация имеет научные достоинства, но на диспуте не обладавший даром слова магистрант защищался неудачно, вследствие чего при замещении зоологической кафедры в Петербурге и Москве ему предпочли других кандидатов, а приглашения в Казань он принять не захотел. В 1858 г. уже и раньше кое-что печатавший Страхов выступил в "Русском Мире" с "Письмами об органической жизни". Они обратили на себя внимание и сблизили автора с Аполлоном Григорьевым , дружба с которым имела решающее значение в истории литературного миросозерцания Страхова. В 1861 г. он оставил службу и стал ближайшим сотрудником журнала братьев Достоевских "Время" (VI, 369). В этом органе той разновидности славянофильства, которая приняла название "почвенников", Страхов преимущественно выделялся как полемист. Под псевдонимом Н. Косица он написал ряд нашумевших в свое время статей, направленных против Чернышевского , Писарева и др. В 1863 г. Страхов, под псевдонимом "Русский", напечатал в апрельской книге "Времени" статью "Роковой вопрос", посвященную русско-польским отношениям. Казалось бы общее направление выступавшего всегда во имя русских начал журнала освобождало его от подозрения в сочувствии польскому восстанию, но уклончивый стиль Страхова, его манера сначала как будто вполне сочувственно изложить критикуемую систему с тем, чтобы потом ее тем вернее разбить, привели к тому, что появившаяся в печати первая половина "Рокового вопроса" имела и роковые последствия. Только что вступивший на новую дорогу Катков напечатал громовую статью, в которой обвинял журнал в государственной измене. Имевшее большой круг подписчиков "Время" было запрещено навсегда. Ошибка вскоре разъяснилась, издателю "Времени" Мих. Достоевскому было разрешено с 1864 г. издавать журнал под аналогичным названием "Эпоха", где Страхов опять явился ближайшим сотрудником; но разрешение было получено только перед самой подпиской, журнал не имел никакого успеха и скоро прекратился. Оставшись без постоянной работы, Страхов в 1865 - 1867 гг. жил исключительно переводами, которыми он охотно занимался и позднее. С любовью и очень хорошо он перевел "Историю новой философии" Куно Фишера, "Бекона Веруламского", того же автора, "Об уме и познании" Тэна, "Введение к изучению опытной медицины" Клода Бернара, "Жизнь птиц" Брэма, "Историю материализма" Ланге, "Вольтера" Штрауса (уничтожен цензурой), "Воспоминания" Ренана (в "Русском Обозрении" 1890-х годов). Кроме того, нуждаясь в заработке, он, по заказу фирмы Вольфа и др., перевел множество популярных и учебных книг. В 1867 г., по смерти Дудышкина , Страхов редактировал "Отечественные Записки", а в 1869 - 1871 гг. был фактическим редактором и главным сотрудником погибшей в борьбе с равнодушием публики "Зари" (XII, 313), где, между прочим, были напечатаны его статьи о Толстом . В 1873 г. Страхов вновь поступил на службу, библиотекарем юридического отдела Публичной библиотеки. С 1874 г. состоял членом Ученого комитета Министерства Народного Просвещения. В 1885 г. оставил Публичную библиотеку и несколько месяцев служил в Комитете иностранной цензуры. В 1890-х годах состоял членом-корреспондентом Академии Наук, которая неоднократно поручала ему разборы представляемых на Пушкинскую премию стихотворных произведений. Умер 26 января 1896 г. Счастливейший период личной жизни Страхова (старого холостяка, жившего только умственными интересами, среди огромной библиотеки, которую с любовью собирал в течение всей жизни) относится к 80-м и 90-м годам. До тех пор он был известен большой публике преимущественно по полемическим статьям своих влиятельных противников в радикальной журналистике; теперь же, когда в обществе наступила реакция и временно ослабело обаяние идей 60-х годов, Страхов приобретает все больший и больший круг поклонников. Он начинает собирать свои статьи в небольшие книжки, которые имеют успех и выдерживают по 2 и 3 издания. Постепенно вокруг него лично и в печати образуется ряд молодых поклонников - Говоруха-Отрок (Николаев), В.В. Розанов , Ф. Шперк , Б.В. Никольский и др., - старающихся создать Страхову репутацию одного из крупнейших русских мыслителей вообще и выдающегося критика в частности. О работах Страхова в области отвлеченного мышления сказано дальше. Значение Страхова как критика, требует весьма существенных оговорок. Ничего цельного Страхов, за исключением статей о Толстом, не оставил, а статьи о Толстом представляют собой пример одного из самых выдающихся критических фиаско. Критическое наследие Страхова количественно очень невелико; кроме статей о Толстом и Тургеневе , оно состоит почти исключительно из небольших заметок, касающихся обыкновенно только отдельных сторон деятельности рассматриваемого писателя. Наиболее типичными из них являются его очень известные "Заметки о Пушкине". Написанные в разное время, в течении 15 лет, эти 12 заметок, к которым отнесены даже три "письма" об опере Мусоргского , "Борис Годунов" и мало говорящее о самом Пушкине описание открытия Пушкинского памятника, в общем, занимают меньше 100 стр. журнального формата. Здесь совершенно конспективно намечено несколько особенностей Пушкинского творчества, вроде того, что собственно новой литературной формы Пушкин не создал, что он был очень переимчив, но не просто подражал, а органически перерабатывал, что он был замечательно тонкий пародист и, наконец, был очень правдив. Все эти вполне верные, подчас даже банальные истины представляют собой как бы простую запись мелькнувших в голове критика мыслей, без всякой детальной разработки. Любимый прием Страхова - выписать стихотворение и снабдить его строчкой разъяснения в таком роде: "здесь тоже простота и отчетливость, но стих получил несравненную, волшебную музыкальность". В стиле "Заметок" о Пушкине написаны и заметки Страхова о других поэтах. Любимцу своему, Фету , Страхов посвятил три небольшие заметки. Из таких же маленьких, а иногда и совсем крошечных заметок состоит и самый объемистый из сборников Страхова "Из истории литературного нигилизма". В общем значительная часть критических статей Страхова производит впечатление листков из записной книжки или программы будущих статей. Из литературно-критических сборников Страхова наименьшее значение имеет книга "Из истории литературного нигилизма" (Санкт-Петербург, 1890). Сплошь полемическая, она состоит из потерявших уже теперь всякий интерес мелких заметок, и притом по поводу явлений второстепенного значения. Сущность нигилизма, в состав которого Страхов включает все вообще движение 60-х годов, осталась в стороне; человек, который захотел бы ознакомиться с ним по книге Страхова, совершенно не поймет, чем же однако было вызвано такое, во всяком случае крупное историческое явление. Гораздо выше по литературному интересу "Заметки о Пушкине и других поэтах" (Санкт-Петербург, 1888 и Киев, 1897). При всей конспективности и отрывочности тут есть очень тонкие и верные замечания, свидетельствующие о глубоком, продуманном изучении Пушкина. В сборнике "Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом" (Санкт-Петербург, 1885, 1887 и 1895) статьи, посвященные Тургеневу, лишены единства и полны внутренних противоречий. В свое извинение сам критик ссылается на то, что он в начале своей литературной деятельности еще не так ясно видел, что движение шестидесятых годов не заключало в себе "никаких семян мысли" и "приписал сперва Тургеневу силу, которой у него не было..." Статьи о Толстом составляют основу известности Страхова как критика и действительно занимают первое место в ряду его критических исследований: тут дана цельная характеристика и сделана попытка обрисовать писателя во весь рост. При более внимательном изучении и эти статьи, однако, требуют больших оговорок. Прежде всего должно быть признано литературной легендой весьма распространенное мнение, что Страхов первый поставил Толстого на надлежащую высоту. Ни один писатель не был так восторженно, верно и единодушно понят и принят при начале своей литературной деятельности, как Толстой. Статьи Чернышевского и Дружинина (середина и конец 1850-х гг.) являются пророчествами для всего хода литературной карьеры Толстого - и сам Страхов весьма добросовестно признал за этими статьями честь первого истолкования. В первой же статье о "Войне и мире" он говорил: "Наша критика некогда внимательно и глубокомысленно оценила особенности этого удивительного таланта". После первых дебютов Толстой действительно перестал занимать критику, но и самого Страхова он страстно захватил только после появления "Войны и мира" - произведения, которое, тоже по свидетельству самого Страхова, сразу имело успех колоссальный. Сразу, как он сердито констатирует, образовалось "ходячее мнение, заключающееся в том, что это произведение очень высокое по своим художественным достоинствам, но будто бы не содержащее глубокой мысли, не имеющее большого внутреннего значения". Таким образом существенная часть славы статей Страхова о Толстом - честь первого признания его великим художником - отпадает. Остается затем честь истолкования. В эпоху появления статей Страхова (1870) союз консервативного публициста и "борца с Западом" с Толстым во имя преклонения перед принципами, отвергнутыми "западничеством" и "нигилизмом", мог казаться естественным; но в наши дни статьи Страхова являются одним из наиболее ярких эпизодов того ложного освещения, в котором до 80-х гг. многим представлялась деятельность Толстого. Конечно, у Страхова немало верных отдельных замечаний, верен даже общий вывод, что идеал, пронизывающий творчество Толстого, есть "идеал простоты, добра и правды"; но при более детальном определении элементов "правды" Толстого оказывается, что у него нет "дерзких и новых тенденций", что его главная задача - "творить образы, воплощающие в себе положительные стороны русской жизни", что характерная черта толстовского "чисто-русского идеала" - "смирение", что главный предмет "Войны и мира" - не борьба с Наполеоном, а "борьба России с Европой", что в лице Толстого восстал "богатырь и сверг либерально-европейские авторитеты, под которыми мы гнемся и ежимся". При таком понимании неудивительно, что в предисловии к сборнику статей о Тургеневе и Толстом Страхова, сравнивая "неисцелимо зараженного верой в процесс" Тургенева с Толстым, приходит к тому общему выводу, что первого "можно назвать западником, другого славянофилом". Очевидно, у Страхова не было ни малейшего предчувствия того, в каком виде вскоре обрисуется общий духовный облик Толстого. Он совершенно проглядел тот всеразрушающий анализ, который, составляя основу безгранично-искренних порывов Толстого к свету и истине и, не испугавшись даже обаяния европейской мысли и культуры, вдруг почему-то должен был успокоиться на идеализации нашей жалкой общественности. Сопоставляя "славянофила" Толстого семидесятых годов с Толстым, каким он ярко и ясно обрисовался позднее, нельзя, конечно, всецело винить критика, хотя Н.К. Михайловский всего несколькими годами позже и задолго до появления "Исповеди" и позднейших аналогичных произведений Толстого сумел же указать в нем те основные черты, при наличности которых ни о каком "переломе", ни о какой "эволюции" в духовном облике Толстого не может быть и речи. Ошибка Страхова не была бы так решительна, если бы, как это совершенно ошибочно думают, Страхов был только "эстетик" и поклонялся бы Толстому лишь как великому художнику. На самом деле Страхов непременно хотел видеть в Толстом опору в своей борьбе против идей 60-х годов. Об общих взглядах Страхова на искусство сложилось неверное представление. Благодаря его борьбе с критиками-утилитаристами 60-х годов, горячей защите Пушкина, Фета и "истинной поэзии", на него многие смотрят как на защитника "искусства для искусства" даже как на "эстетического сладострастника". Это находится в полном противоречии и с прямыми заявлениями Страхова, и с общим смыслом всей его деятельности. Отвечая некоторым из напавших на него на чрезмерный эстетизм, он делает такое заявление: "Меня бранят эстетиком, то есть (на их языке) человеком, который вообразил, что художественные красоты могут существовать отдельно от внутреннего, живого, серьезного смысла и который гоняется за такими красотами и наслаждается ими. Вот какую непомерную глупость мне приписывают" ("Статьи о Тургеневе и Толстом", стр. 391). В другом месте, прямо касаясь вопроса об "искусстве для искусства", он восклицает: "Сохрани нас Боже от той чисто немецкой теории, по которой человек может разбиваться на части, и в нем спокойно должны уживаться всякие противоречия, по которой религия сама по себе, государство само по себе, поэзия сама по себе, а жизнь сама по себе" ("Заметки о Пушкине", 175). В сущности Страхов ценил произведения искусства лишь постольку, поскольку они отражали те или другие идеалы. Если больше всего он преклонялся перед Пушкиным и Толстым, то потому, что в них видел наиболее яркое отражение русского "типового" начала и русского мировоззрения. К литературно-критическим работам Страхова, кроме названных сборников, относятся еще обширная биография Достоевского (при первом посмерт. изд. соч.), "Толки о Толстом", в сборнике Страхова "Воспоминания и отрывки" (Санкт-Петербург, 1892) и издание первого тома сочинений Аполлона Григорьева (Санкт-Петербург, 1876). Григорьева Страхов считал своим литературным учителем, постоянно цитировал его и притом чрезвычайно удачно; вообще он много сделал для популяризации имени и идей этого мало читаемого большой публикой критика. Переходом от статей критико-публицистических к философским являются три книжки Страхова под общим заглавием: "Борьба с Западом в нашей литературе" (1-я книжка, Санкт-Петербург, 1882 и 1887; 2-я, Санкт-Петербург, 1883, 1890 и Киев, 1887; 3-я, Санкт-Петербург, 1886). Можно подумать по заглавию, что это обзор учений славянофильского характера, но в действительности большая часть статей посвящены разбору взглядов Милля, Ренана, Штрауса, Дарвина, Тэна, Парижской коммуне и т. д., и таким образом являются только борьбой самого автора с западноевропейскими учениями. Из литературных очерков "Борьбы с Западом" наибольший интерес представляет статья о Герцене. Это до последней степени тенденциозная попытка привлечь к своей борьбе человека, несомненно тоже боровшегося с "Западом", несомненно разочаровавшегося в "Западе", потому что даже "Запад" не оправдал его ожиданий, но с тем большим ужасом отворачивавшегося от того Востока, куда звал Страхов. С. Венгеров.
    В Страхове, по-видимому, соединились все данные для того, чтобы написать крупное философское произведение: обширное и разностороннее образование, критическое дарование, вдумчивость и методическое мышление, которое он чрезвычайно высоко ценил; ему не хватало лишь истинного творчества, благодаря которому создается новое. Поэтому именно с точки зрения философии, к которой Страхов чувствовал всегда склонность, труднее всего характеризовать его: слишком разнообразны влияния, отразившиеся на мышлении Страхова и вызывавшие в нем сочувствие. Можно, однако, подметить главнейшие принципы, которых он постоянно держался. Все, что имеет отношение к философии в сочинениях Страхова, перечислено в "Материалах для истории философии в России" Я.Н. Колубовского (см. "Вопросы философии"). Сюда относятся следующие сборники: "О методе естественных наук и значение их в общем образовании" (Санкт-Петербург, 1865), "Мир как целое, черты из науки о природе" (Санкт-Петербург, 1892, 2 изд.), "Об основных понятиях психологии и физиологии" (Санкт-Петербург, 1894, 2 изд.) и "О вечных истинах" ("Мой спор о спиритизме", Санкт-Петербург, 1887). Влияние Гегеля и вообще немецкой идеалистической философии не мешало Страхову признавать заслуги за эмпиризмом; так он перевел книгу Тэна об интеллекте и в введении к ней указал на заслуги эмпиризма; в критике книги Троицкого об английской психологии он признает до некоторой степени заслуги за английской ассоциационной психологией, которая отнюдь не вяжется с гегельянством. В основных понятиях психологии он стоит на точке зрения Декарта и старается выяснить значение декартова cogito, ergo sum для современной философии. В философии Гегеля Страхов ценил уменье ставить и развивать понятия. На гегелевскую философию Страхов смотрел, как на завершение того мышления, которое стремится к органическому пониманию вещей. Гегель "возвел философию на степень науки, поставил ее на незыблемом основании, и если его система должна бороться с различными мнениями, то именно потому, что все эти мнения односторонни, исключительны". Несмотря на это, Страхова нельзя назвать гегельянцем в тесном смысле этого слова: он преклонялся перед немецкой идеалистической философией вообще, в которой видел синтез религиозного и рационалистического элементов. Диалектический метод он ценил весьма высоко, видел в нем истинно научный метод, но опять-таки и в диалектике он не слепо следовал за Гегелем, а смотрел на нее, как на путь развития априористических элементов в душе человека. Один из критиков, старавшийся определить значение Страхова, говорит, что центральной его идеей была религиозная, около которой располагаются две других - идея рационального естествознания и идея органических категорий. Страхов считал такое определение своего значения правильным. Следует заметить, однако, что Страхов, хотя и стремился к религиозным вопросам, но своих религиозных взглядов не излагал. Быть может, он понимал религию более умом, чем сердцем, более желал быть религиозным, чем был им на самом деле; в этом, кажется, внутренняя причина его разрыва с Вл. Соловьевым . Во всяком случае, критические дарования преобладали в нем над всеми остальными; поэтому он и не высказал ни разу своего полного profession de foi. К положительным взглядам Страхов пришел лишь относительно некоторых частных, весьма существенных, впрочем, философских вопросов. Так, например, весьма замечательна его критика атомистической теории, приведшая его к положительным взглядам относительно сущности материи. От атомистики Страхов перешел к динамическому мировоззрению, которое ему легче было связать с его преклонением перед идеализмом. К отчетливому пониманию природы духа Страхов стремился в своих "Основных понятиях психологии и физиологии". "Вещество, - говорит он, - есть чистый объект, т. е. нечто вполне познаваемое, но нимало не познающее; дух, напротив, есть чистый субъект, т. е. нечто познающее, но недоступное объективному познанию; дух не имеет в себе ничего внешнего, в нем все внутреннее, субъективный и объективный миры строго разграничены, но второй служит для выражения первого. Наше "я" - субъект, который никогда не может стать объектом; эмпирическая психология ошибается, подводя наше "я" под то понятие, под которым рассматривает все другие исследуемые ею явления, т. е. под понятие идеи, представления". "Все так называемые теории познания в конце концов приходят к отрицанию того понятия, которое они хотят построить и объяснить". В "Основных понятиях физиологии" Страхов доказывает, что физиология, как наука о жизни, необходимо должна иметь в виду то, что составляет жизнь по преимуществу, т. е. психические явления. Так или иначе, но все ее исследования должны со временем слиться в одно целое с психологическими исследованиями, ибо мы предполагаем в организме глубочайшее единство и соподчинение явлений. С этой точки зрения Страхов осуждал тенденцию современной ему физиологии сводить явления жизни к физико-химическим процессам. В споре с Бутлеровым и Вагнером (о спиритизме) Страхов стоял за существование непреложных истин, в признании которых он видел оплот против эмпиризма; "полный эмпиризм есть в сущности дело ужасное... Сколько бы ни искал человек истины, как бы строго ни наблюдал действительность, как бы долго ни уяснял свои понятия, новый факт, по учению эмпиризма, может ниспровергнуть все это до основания. Но ведь есть дорогие убеждения, есть взгляды, определяющие для нас достоинство и цель всей жизни. Неужели же и за них люди осуждены на веки бояться? Если наши понятия вполне связаны с какими-нибудь совершенно частными явлениями, с известным местом или временем, то положение человека, искренне желающего руководиться истинной, было бы жестоко" ("О вечных истинах", стр. 100). В Страхове была двойственность ума и сердца, которую ему не удалось примирить. Его критическое дарование ясно указывало ему на ограниченность рационализма и на необходимость искания иных начал. Он неоднократно говорил о границах рационализма, но выйти за эти границы ему не удалось. Потому-то его психология остановилась на голом признании непознаваемости субъекта. Он, правда, говорит, что в субъекте мы имеем непосредственную действительность: "жизнь души есть для нас непосредственнейшая действительность". О самой душе Страхов, однако, ничего не сказал, потому что сознавал недостаточность рационализма, но не умел указать иного пути. В полемиках, которые ему пришлось вести со спиритами, с дарвинистами (проф. Тимирязевым ), с западниками (Вл. Соловьевым, из-за книги Данилевского "Россия и Европа") он выступал именно в защиту рационалистических принципов. Значение Страхова в философии определяется временем, когда он писал. Специалист не будет обращаться к нему с целью поучения; но педагогическое значение философские сочинения Страхова сохранят надолго. Для введения в круг философских понятий, для обучения правильному методическому мышлению, анализу понятий, книги Страхова могут оказать весьма существенную помощь. Сочинения Страхова появлялись в эпоху увлечения материалистическими теориями; Страхов твердо стоял за принципы идеализма, и хотя его сочинения и не лишены противоречий, но, как критика материализма, они сохраняют значение. О Страхове писали Э. Радлов "Несколько замечаний о философии Н.Н. Страхова" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1895); А.И. Введенский "Значение философской деятельности Страхова" ("Образование", март, 1896); Б. Никольский "Н.Н. Страхов. Критико-биографический очерк"; Н.Я. Грот "Памяти Н.Н. Страхова" ("Вопросы философии и психологии", кн. 32); В.В. Розанов ("Вопросы философии и психологии", кн. 4); "Общий смысл философии Н.Н. Страхова" (Москва, 1897, без имени автора). Э. Р.