Последние поэтические произведения Марины Цветаевой
12 июня 1939 г. Цветаева с сыном уезжает в СССР. Семья живет в подмосковном Болщеве, но в жизнь, казалось, налаженную, входит горе: 26 августа арестовывают ее дочь, несправедливо обрекая на лагерь и ссылку (она была полностью реабилитирована «за отсутствие состава преступления» лишь в 1955 году). В октябре следует арест С. Эфрона, расстрелянного в 1941г. и реабилитированного посмертно спустя годы. Для Цветаевой наступила тяжелая пора: неизвестность о близких, стоянье с передачами в тюремных очередях, болезни Мура, скитания по чужим углам – комната в Голицыне, три разных пристанища в Москве.
Ей пытаются помочь Пастернак, Тарасенков, предпринимается попытка в 1940 создать сборник избранных стихотворений, провалившаяся из-за отрицательной рецензии Зелинского, ей в лицо хвалившего стихи. Зарабатывает на жизнь Марина Ивановна переводами с французского, немецкого и других языков. Работает трудно, медленно, как во всем добиваясь совершенства. Глыбы подстрочников мешают заниматься своим, собственным, но она не может не творить. Рождаются лирические шедевры «Двух – жарче меха! Рук – жарче пуха!..», «Ушел, не ем…», «Пора! Для этого огня…», обращенные к литературоведу Е.Б. Тагеру, и «Все повторяют первый стих…» – к поэту А.А. Тарковскому, посвятившему Цветаевой несколько стихотворений. Как глубоко личное, выстраданное звучат ее переводы Ш. Бодлера («О ужас! Мы шарам катящимся подобны…», «Бесплодна и горька наука дальних странствий …», «Смерть. Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!», и др.) Таков же и один из самых последних ее переводов стихотворения Г.В. Вебера: На трудных тропах бытия Мой спутник молодость моя.
Бегут, как дети, по бокам
Ум с глупостью, в середке сам.
А впереди – крылатый взмах:
Любовь на золотых крылах.
А этот шелест за спиной
То поступь Вечности за мной.
(«Тропы бытия» 1971 г).
8 августа, провожаемая Пастернаком и Боковым, Марина Ивановна вместе с сыном пароходом уезжает из Москвы в Елабугу на Каме. Но ни там, ни в Чистополе, где живут семьи писателей, для неё нет работы, даже самой чёрной, – ни домработницей, ни судомойкой. Марина Ивановна приходит к мысли, что Мур с ней пропадёт – не прокормить; уже не раз она задумывается о самоубийстве – «год примеряет смерть», считая, что осиротевшему сыну люди помогут. «Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело – единственный герой», – рассуждает Цветаева. – «Героизм души – жить, героизм тела – умереть».
31 августа 1941 года, в отсутствие сына и хозяев, она повесилась, оставив записку сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик». Но не мене мучает вопрос: «зачем кому-то умирать, чтобы он нами был замечен?»
Вот так Марина Ивановна и умерла, не зная точно, но упорно веря, что она не останется забытой и ненужной, что её поймут и оценят по достоинству. Но как же так вышло: и живую не уберегли, и мертвую потеряли? А где лежит Цветаева – теперь уже, наверное, не установишь, со смертью старухи-хозяйки, проводившей когда-то на кладбище невезучую квартирантку, последняя ниточка оборвалась. Почти всю свою жизнь Цветаева скиталась по чужим домам и в последний свой час чужую веревку приладила к чужому гвоздю, и после смерти места не имеет.
Она была человеком-птицей, которая летала по свету и творила добро. А тогда, в ту минуту, разве знали кого хоронят? Мы-то давно ли узнали?! «Я слишком любила смеяться, когда нельзя». Что ей ограды, что цепи, камни, надписи? При жизни ни одна цель не могла удержать – и эта, могильная, не удержала. Русская поэтесса похоронена в русской земле – чего же ещё надо? Все цветы родины у её изголовья. В Москве родилась, в Петербург наезжала, к Крыму гостила, в Париже, Берлине и Праге эмигрантствовала, а повесилась здесь, в глубокой нашей провинции, в русском городке среди татарских деревень, в домишке, где последний раз перепал ей глоток родного воздуха. Никто не обязывал, могла бы и дальше дышать – сама не захотела. В общем-то от покойных поэтов-классиков нам не так уж много и надо: чтоб были гонимыми, чтобы мучались от нищеты, чтобы умерли молодыми и желательно не своей смертью.
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую в дали
Настанет день – когда и я исчезну
С поверхности земли
Застынет все, что пело и боролось
Сияло и рвалось
И зелень глаз моих
И нежный голос
И золото волос …
Если бы она знала, что мы придем и будем искать следы ее жизни и смерти, – сколько нас еще будет … перерешила бы она? Нас не было – улицы – и она. Мы каждый день бывали на кладбище. Сколько имен, сколько крестов, памятников, могильных камней. А имени, которое мы ищем – нет. Марины нет. Исчезла.
А может, лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха
На урну …
Все сказано ею самой!
Наши поиски тщетны?
Мы не знаем.
Мы будем искать!