Реферат по литературе на тему «Жизнь и литературное творчество Ахматова А.А.»
АХМАТОВА, АННА АНДРЕЕВНА (настоящая фамилия Горенко) (1889–1966) – русский поэт.
Родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой в семье потомственного дворянина, отставного инженера-механика флота А.А.Горенко. Со стороны матери И.Э.Стоговой А.Ахматова состояла в отдаленном родстве с Анной Буниной – первой русской поэтессой. Своим предком по материнской линии Ахматова считала легендарного ордынского хана Ахмата, от имени которого и образовала свой псевдоним.
Детство и отрочество Ахматовой прошли в Царском селе – городке юного Пушкина. Здесь Ахматова застала «краешек эпохи, в которой жил Пушкин»: видела царскосельские водопады, воспетые «смуглым отроком», «зеленое, сырое великолепие парков». Помнила она и Петербург 19 в. – «дотрамвайный, лошадиный, конный, коночный, грохочущий и скрежещущий, завешанный с ног до головы вывесками». Детство осталось в ее памяти царскосельским великолепием и черноморским привольем (каждое лето она проводила под Севастополем, где за свою смелость и своенравие получила кличку «дикая девочка»).
«Последняя великая представительница великой русской дворянской культуры, Ахматова в себя всю эту культуру вобрала и претворила в музыку», – откликнулся на ее гибель Н.Струве.
Годы детства и отрочества не были для Ахматовой безоблачными: в 1905 расстались родители, мать увезла больных туберкулезом дочерей в Евпаторию, и здесь «дикая девочка» столкнулась с бытом «чужих, грубых и грязных городов», пережила любовную драму, пыталась покончить с собой. Последний класс гимназии Ахматова проходила в Киеве, затем поступила на юридический факультет Высших женских курсов, где выучила латынь, позволившую ей впоследствии свободно овладеть итальянским языком, читать Данте в подлиннике. К юридическим дисциплинам Ахматова вскоре охладела и продолжила образование на Высших историко-литературных курсах Раева в Петербурге.
В 1910 Ахматова вышла замуж за Николая Гумилева и уехала на месяц в Париж. Это было ее первое знакомство с Европой, от которой после октябрьской революции Ахматова оказалась отрезанной на долгие десятилетия, не переставая при этом беседовать со своими современниками во всеевропейском интеллектуальном пространстве. «У нас отняли пространство и время», – говорила она Н.Струве в 1965. Однако сама Ахматова никогда не покидала «воздушных путей» европейской культуры, ее пространства и времени, не ослабляла «переклички голосов».
Николай Гумилев ввел Ахматову в литературно-художес твенную среду Петербурга, в которой ее имя рано обрело значимость. Популярной стала не только поэтическая манера Ахматовой, но и ее облик: она поражала современников своей царственностью, величавостью, ей, как королеве, оказывали особые знаки внимания. Внешность Ахматовой вдохновляла художников: А.Модильяни, Н.Альтмана, К.Петрова-Водкина, З.Серебрякову, А.Данько, Н.Тырсу, А.Тышлера.
Первый сборник Ахматовой Вечер появился в 1912 и был сразу же замечен критикой. В том же 1912 родился единственный сын Ахматовой Лев Гумилев.
Годы вступления Ахматовой в литературу – время кризиса символизма. «В 1910 году явно обозначился кризис символизма и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в акмеизм, другие – в футуризм. () Я стала акмеисткой. Наш бунт против символизма вполне правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми ХХ века и не хотели оставаться в предыдущем», – писала Ахматова, добавляя при этом, что акмеизм рос из наблюдений Николая Гумилева над ее поэзией. Выбор Ахматовой в пользу акмеистической школы был выбором в пользу нового, более тревожного и драматичного и, в конечном счете, более человечного мироощущения. В первом же сборнике, в «бедных стихах пустейшей девочки» – как на склоне лет о них отзывалась прошедшая ужасы советской действительности Ахматова, Вечная Женственность символистов была заменена земной женственностью. «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом», – прокомментировал выход стихов Ахматовой А.Блок.
Любовные чувства представали в Вечере в разных обличьях, но героиня неизменно оказывалась страдающей, обманутой, отвергнутой. «Она первая обнаружила, что быть нелюбимой поэтично», – писал об Ахматовой К.Чуковский. В несчастной любви Ахматовой виделось не проклятье, а источник творчества: три части сборника были названы Любовь, Обман, Муза. Изящество и хрупкая женственность сочетались в поэзии Ахматовой с не по-женски мужественным принятием страдания. В молитвенно-сосредоточенной атмосфере Вечера сливались боль и благодать: поэт благодарил за то, за что обычно проклинают. Слова Гамлета (Гамлет), гонящего Офелию «в монастырь или замуж за дурака», восприняты с обидой, мстительной памятливостью (Принцы только такое всегда говорят…), но тут же звучит иная нота – преклонение перед царственностью этой несправедливой речи: Но я эту запомнила речь, – / Пусть струится она сто веков подряд / Горностаевой мантией с плеч. Прославлением боли открывалось и знаменитое стихотворение Сероглазый король: Слава тебе, безысходная боль! / Умер вчера сероглазый король.
Одно из требований акмеистов – смотреть на мир глазами первооткрывателя. Но в Вечере не было ликования первочеловека, обозревающего свои владения: взгляд Ахматовой не приветственный, а прощальный. К 1912 она потеряла двух сестер – они умерли от туберкулеза – и у юной Анны Горенко были все основания полагать, что ее ожидает та же участь. «И кто бы поверил, что я задумана так надолго, и почему я этого не знала», – признавалась она, перейдя шестидесятилетний рубеж. Но в 1910–1912 Ахматовой владело чувство краткодневности, она жила с предчувствием скорой смерти. Не только популярное стихотворение, но и вся лирика той поры воспевала «последнюю встречу». Из 46 стихотворений, вошедших в Вечер, почти половина посвящена смерти и расставанию. Но, в отличие от поэтов-символистов, Ахматова не связывала смерть и разлуку с чувствами тоски, безысходности. Ожидание смерти рождало в Вечере не безутешную скорбь, а закатное переживание красоты мира, способность «замечать все, как новое». «В минуту крайней опасности, в одну короткую секунду мы вспоминаем столько, сколько не представится нашей памяти в долгий час», – предварял Вечер М.Кузмин. Повседневные мелочи превратились в поэзии Ахматовой в «одухотворенную предметность», в поразительно точной, емкой детали «заколотился пульс живой человеческой судьбы» (Вяч.Иванов). Самая знаменитая из таких деталей – перчатка в Песне последней встречи, овеществлявшая внутренне драматичный жест. «Ахматова одним ударом дает все женское и все лирическое смятение, – всю эмпирику! – одним росчерком пера увековечивает исконный первый жест женщины и поэта», – писала о Песне последней встречи М.Цветаева. Истоки острой и своеобразной поэтической формы Ахматовой – в «психологическом символизме» Ин.Анненского, в русской психологической прозе ХIХ века – Анне Карениной Л.Толстого, Дворянском гнезде И.Тургенева, романах Ф.Достоевского. В мае 1914, перед началом Первой мировой войны, вышел второй сборник Ахматовой Четки. 1914 год она считала переломным в судьбе России, началом «не календарного, настоящего ХХ века». «Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе», – писала она в автобиографических заметках. С момента появления в 1914 году до 1923 Четки переиздавались 9 раз – редкий успех для «начинающего автора». В сборнике была продолжена линия Вечера: большая внутренняя сосредоточенность, напряженность психологического узора, лаконизм, точность наблюдений, отказ от напевности стиха, приверженность разговорной речи, приглушенные краски, сдержанные тона. Само название Четки указывало на «перебор» душевных состояний, приобретающих завершенность и напряжение молитвы. Во многих стихотворениях Четок – обобщение личных переживаний в приближенной к афоризму, эпиграмматической формуле: Сколько просьб у любимой всегда! / У разлюбленной просьб не бывает, Настоящую нежность не спутаешь / Ни с чем, и она тиха, И не знать, что от счастья и славы / Безнадежно дряхлеют сердца. Как и в Вечере, в Четках не раскрывалась, не претворялась в развернутый рассказ душевная драма героини – ее покинутость, одиночество: Ахматова говорила больше об обстановке происходящего, решая тем самым сложнейшую задачу соединения лирики и психологической повести. Чувство воплощалось в явлениях внешнего мира; подробности, детали становились свидетельствами душевных переживаний. Тяготение Ахматовой к «дару геройского освещения человека», к строгой форме, сдержанности повествования было отмечено одним из первых ее критиков – Н.Недоброво. В 1915 он писал об авторе Вечера и Четок: «Изобилие поэтически претворенных мук – свидетельствует не о плаксивости по случаю жизненных пустяков, но открывает лирическую душу, скорее жесткую, чем слишком мягкую, скорее жестокую, чем слезливую, и уж явно господствующую, а не угнетенную». Ахматова высоко оценила это замечание, в котором была предугадана ее дальнейшая судьба: женщина, писавшая преимущественно о несчастной любви, в «осатанелые годы» сталинского террора гордо и самозабвенно заговорила от лица «стомильонного народа». После ухода в 1914 Н.Гумилева на фронт Ахматова много времени проводила в Тверской губернии в имении Гумилевых Слепнево. Здесь четче обозначилась свойственная ее натуре старорусская, православная складка. Раннее не знакомая с деревней, она впервые «вышла под открытое небо», соприкоснулась со «скудной землей», крестьянством, «неяркими просторами» русской природы. Для Гумилева Слепнево – «такая скучная не золотая старина». Ахматова же сравнивала Слепнево с аркой в архитектуре, через которую она вошла в жизнь своего народа: «Сначала маленькая, потом все больше и больше…». Торжественная простота Слепнева не избавляла от страданий, трагического восприятия действительности: в стихотворении той поры «запах хлеба» и «тоска» стоят в одной строке. Скорбь все сильнее овладевала Ахматовой, неслучайно ее облик воспринимался современниками как олицетворения печали, страдания. В Слепневе Ахматова написала большую часть стихотворений, вошедших в сборник Белая стая. Белая стая открывалась стихотворением Думали, нищие мы… (1915), навеянным первыми военными потрясениями и потерями: утраченным богатством стало ощущение прочности жизни, незыблемости ее основ. Главная нота Белой стаи – чистая отрада печали. Неизбывное страдание рождало в душе героини не отчаяние, а просветление. На просветленность пути утрат указывал и эпиграф из Ин. Анненского: Горю и ночью дорога светла. В Белой стае новое значение получала акмеистическая деталь: она становилась «точкой отправления» в сферу неясного и недосказанного. Ахматова называла символизм «явлением ХIХ века», ей была неведома болезнь символистов – «водянка больших тем». Однако, начиная с 1914, ее поэзия уводила к «таинственным, темным селеньям», все больше углублялась в область духа, интуитивных прозрений. Путь имажинистской объективности оказался чужд акмеистам: Гумилев, Ахматова, Мандельштам сохранили верность идее высокого, мистического по своей сути искусства. В Белой стае иным стал и облик героини: ей сообщались пророческие, визионерские черты: И давно мои уста / Не целуют, а пророчат. К пророческим стихотворениям сборника Ахматова относила Молитву, Июнь 1914 и др. Многие стихотворения Белой стаи имели конкретных адресатов: 17 стихотворений посвящено возлюбленному Ахматовой Борису Антрепу, два – обращены к Н.В.Н. – Николаю Недоброво. Но неразделенная любовь к ним, земные страдания представали эпизодами религиозного восхождения. Преображение покинутой женщины в «пророчествующую жену», «Музу Плача» в 1922 верно оценил И.Эренбург: «Молодые барышни, усердно подражавшие Ахматовой, не поняли, что значат эти складки у горько сжатого рта. Они пытались примерить черную шаль, спадающую с чуть сгорбленных плеч, не зная, что примеряют крест». Дальнейший путь Ахматовой – путь тяжких потерь и испытаний, путь Ярославны 20 века, оплакавшей гибель России, лучших своих современников. Время Ахматовой охватывает период от рубежа 19–20 вв. до середины 60-х годов. Ей выпал жребий быть достоверной свидетельницы перевернувших мир, беспримерных по своей жестокости событий 20 века: две мировые войны, революция, сталинский террор, ленинградская блокада. На глазах Ахматовой канула в небытие целая эпоха, прекратилось мирное, довоенное, дореволюционное существование России. «В сущности никто не знает, в какую эпоху живет. Так и мы не знали в начале 10-х годов, что живем накануне Первой европейской войны и октябрьской революции», – писала она в автобиографических заметках. От той России, которую знала юная Ахматова, безжалостная история не оставила и следа. «Нам возвращаться некуда», – говорила она о людях 10-х годов. Разведенный среди бела дня Литейный мост, у которого, по словам Ахматовой, кончилась ее юность, развел две эпохи. Вопреки этому трагическому разрыву Ахматова являла живой символ связи времен, выступала хранительницей погибшей культуры, соединяла 19 и 20 столетия в русской поэзии. Она постоянно спускалась в «подвалы памяти», и в ее творчестве оживала дореволюционная эпоха, исполненный величия облик приневской столицы. Но поэзия Ахматовой не осталась прикованной к 10-м годам: сама она неоднократно противилась попыткам «замуровать ее в десятые годы», превратить в декадентскую поэтессу. Нет, не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл, / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был», – определяла Ахматова сущность своей поэзии после 1917. Стихи стали для нее связью со временем, с новой жизнью народа. В 1918 началась массовая эмиграция: один за другим покидали Россию близкие Ахматовой люди: Б.Антреп, А.Лурье, подруга юности О.Глебова-Судейкина. Выбор Ахматовой был иным – она осталась в «глухой и грешной» России. Чувство связи с русской землей, ответственности перед Россией и ее языком побудило ее вступить в диалог с теми, кто бросил землю. К эмигрантам Ахматова обратила гневное: Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам. Самооправдание эмиграции перед Ахматовой продолжалось долгие годы: с Ахматовой в книге «Я унес Россию» полемизирует Р.Гуль, к ней обращаются Г.Адамович, В.Франк. В 1917 эмигрировал в Англию офицер и художник Б.Антреп, так прокомментировавший свой отъезд: «Я люблю покойную английскую цивилизацию, а не религиозный и политический бред». Эти слова Ахматова назвала «недостойной речью» (Когда в тоске самоубийства…). Из тверского села Слепнево она отвечала Антрепу от имени остающихся: Ты говоришь, моя страна грешна, / А я скажу – твоя страна безбожна, / Пускай на нас еще лежит вина, / Все искупить и все исправить можно. 21 января Ахматова прочитала эти строки на утреннике «О России», где на фоне констатации бесчестья и стыда России они поразили слушателей надеждой на покаяние и очищение. Впоследствии у адресата этих стихов Б.Антрепа не было сомнений относительно миссии безрассудно оставшейся в большевистской России Ахматовой: он изобразил ее в образе Сострадания на мозаике в Лондонской национальной галерее и придал ее черты Святой Анне в Соборе Христа Владыки в ирландском городке Маллингаре. Среди оставшихся в России близких Ахматовой людей практически все пополнили список жертв сталинского террора. Николай Гумилев был расстрелял в 1921 по сфабрикованному обвинению в причастности к контрреволюционному заговору. Место его захоронения было неизвестно, и Ахматова, глядя на многочисленные островки на взморье, мысленно искала его могилу. Единственный сын Ахматовой Лев Гумилев трижды арестовывался. Были безвинно осуждены и погибли в лагерях О.Мандельштам, Б.Пильняк, ученый-филолог Г.Гуковский, В.Нарбут, Н.Пунин (третий муж Ахматовой). «Такой судьбы не было ни у одного поколения, – писала Ахматова в январе 1962. – Блок, Гумилев, Хлебников умерли почти одновременно. Ремизов, Цветаева, Ходасевич уехали за границу, там же были Шаляпин, М.Чехов, Стравинский, Прокофьев и половина балета». Щедрый на несчастья 1921 был плодотворным для Ахматовой. В петербургском издательстве «Петрополис» вышли два ее сборника – Подорожник (оформление М. Добужинского) и Anno Domini МСМХХI (Лето Господне 1921). В них все ощутимей становится скорбная торжественность, пророческая интонация и некрасовски настроенная сочувственность. За многими, казалось бы, отвлеченными образами прочитываются страшные реалии революционного времени. Так в стихотворении Все расхищено, предано, продано… «голодная тоска» не просто символ, а вполне конкретное упоминание о «клиническом голоде», охватившем Петроград в 1918–1921. Но в отличие от Ив.Бунина, Д.Мережковского, З.Гиппиус Ахматова не шлет громких проклятий «осатаневшей России»: лист подорожника – подношение северной скудной земли – наложен на «черную язву». Вынеся в заглавие сборника Anno Domini дату, Ахматова подчеркнула лирическую летописность своих стихов, их причастность большой истории. Изысканная петербужанка передавала мироощущение человека «не календарного ХХ века», подавленного страхом, насилием, необходимостью жить «после всего». Одним из ключевых в своем творчестве Ахматова считала стихотворение Многим, в котором как бремя осознавался удел поэта – быть голосом многих, озвучивать их потаенные мысли. Однако человек «эпохи фабрикации душ» показан в поэзии Ахматовой не в никчемности бесконечных унижений и надругательств, а в библейском ореоле очистительного страдания: молитва, причитание, эпические и библейские стихи, баллада – формы, подчеркивающие драматизм и величие отдельной человеческой судьбы. «Время, смерть, покаяние – вот триада, вокруг которой вращается поэтическая мысль Ахматовой», – писал философ В.Франк. С 1923 по 1935 Ахматова почти не создает стихов, с 1924 ее перестают печатать – начинается ее травля в критике, невольно спровоцированная статьей К.Чуковского Две России. Ахматова и Маяковский. Противопоставление хранительницы уходящей культуры Ахматовой и правофлангового нового искусства Маяковского, на котором строилась статья К.Чуковского, оказалось роковым для Ахматовой. Критиками Б.Арватовым А.Селивановским, С.Бобровым, Г.Лелевичем, В.Перцовым она была объявлена салонной поэтессой, «идеологически чуждым молодой пролетарской литературе элементом». В годы вынужденного безмолвия Ахматова занималась переводами, изучала сочинения и жизнь Пушкина, архитектуру Петербурга. Ей принадлежат выдающиеся исследования в области пушкинистики (Пушкин и Невское взморье, Гибель Пушкина и др.). На долгие годы Пушкин становится для Ахматовой спасением и прибежищем от ужасов истории, олицетворением нравственной нормы, гармонии. Ахматова останется до конца верной пушкинскому завету художнику для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов / ни шеи – факт особенно примечательный на фоне сделок советских писателей с властью. От многих современников Ахматову отличала редкая способность не поддаваться массовому гипнозу власти, иллюзиям культа личности. С серединой 20-х она связывала изменение своего «почерка» и «голоса». В мае 1922 посетила Оптину Пустынь и беседовала со Старцем Нектарием. Эта беседа, вероятно, сильно повлияла на Ахматову. По материнской линии Ахматова состояла в родстве с А.Мотовиловым – мирским послушником С.Саровского. Через поколения она восприняла идею жертвенности, искупления. Перелом в судьбе Ахматовой был связан и с личностью В.Шилейко – ее второго мужа, ученого-востоковеда, занимавшегося культурой древнего Египта, Ассирии, Вавилона. Личная жизнь с Шилейко, деспотичным и беспомощным в бытовых делах, не сложилась, но его влиянию Ахматова приписывала возрастание сдержанных философских нот в своем творчестве. Шилейко привел Ахматову в Фонтанный Дом (Шереметьевский дворец), под кровом которого она прожила несколько лет. Своим городом Ахматова называла Петербург. В 1915 в стихотворении Ведь где-то есть простая жизнь и свет… Ахматова клялась в любви и верности «городу славы и беды», его «бессолнечным садам», говорила о готовности разделить «торжественную и трудную» судьбу Петербурга. В эпоху сталинского террора Ленинград – вторая неофициальная столица, «рассадник» старой интеллигенции, «троцкистско-зиновьевских» настроений, «опальный» город, связанный с именами неугодных диктатору С.Кирова и Г.Зиновьева. Судьбу Ленинграда предопределила идеология тоталитарной власти: один вождь – одна столица. После убийства Кирова 1 декабря 1934 по Ленинграду прокатилась волна повальных «чисток» и выселений. Лихорадило Ленинград и в послевоенные годы, когда началось «закручивание идеологических гаек», сведение счетов с непокорным, выстоявшим в блокаду городом. В этих условиях многие видные деятели культуры и искусства предпочли Ленинграду Москву: К.Чуковский, С.Маршак, Г.Уланова, Д.Шостакович перебрались в столицу. Ахматова осталась в любимом городе. Осенью 1935, когда почти одновременно были арестованы Н.Пунин и Л.Гумилев, Ахматова начала писать Реквием (1935–1940). Факты личной биографии в Реквиеме обретали грандиозность библейских сцен, Россия 30-х уподоблялась Дантову аду, среди жертв террора упоминался Христос, саму себя, «трехсотую с передачей», Ахматова называла «стрелецкой женкой». Реквием занимает особое место в ряду антитоталитарных произведений. Ахматова не прошла лагерь, не арестовывалась, но тридцать лет «прожила под крылом у гибели», в предчувствии скорого ареста и в непрестанном страхе за судьбу сына. «Шекспировские драмы – все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли – мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас», – говорила Ахматова о своем поколении. В Реквиеме не изображены леденящие душу зверства советских палачей, «крутой маршрут» арестанта или адские реалии Архипелага ГУЛАГ. Реквием – памятник России, превращенной в тюремную очередь, в центре цикла – страдание матери, плач по безвинно погибшим, гнетущая атмосфера, воцарившаяся в годы «ежовщины». В ту пору, когда в России усилиями властей формировался новый тип женщины-товарища, женщины-работницы и гражданина, Ахматова выражала вековое сознание русской женщины – скорбящей, охраняющей, оплакивающей. Обращаясь к потомкам, она завещала установить ей памятник не там, где прошли ее счастливые, творческие годы, а под «красной, ослепшей стеной» Крестов. В 1939 имя Ахматовой было на 7 лет возвращено в литературу. На приеме в честь награждения писателей Сталин спросил об Ахматовой, стихи которой любила его дочь Светлана: «А где Ахматова? Почему ничего не пишет?». Ахматова была принята в Союз писателей, ею заинтересовались издательства. В 1940 вышел после 17-летнего перерыва ее сборник Из шести книг, который Ахматова назвала «подарком папы дочке». Шестой книгой Ахматова считала отдельно не выпущенный Тростник, включавший стихи 1924–1940. 1940, год возвращения в литературу, был необычайно плодотворным для Ахматовой: написана поэма Путем всея земли (Китежанка), начата Поэма без героя, продолжена работа над поэмой о Царском Селе Русский Трианон. «Меня можно назвать поэтом 40 года», – говорила Ахматова. Война застала Ахматову в Ленинграде. Вместе с соседями она рыла щели в Шереметьевском саду, дежурила у ворот Фонтанного дома, красила огнеупорной известью балки на чердаке дворца, видела «похороны» статуй в Летнем саду. Впечатления первых дней войны и блокады отразились в стихотворениях Первый дальнобойный в Ленинграде, Птицы смерти в зените стоят…, Nox . В конце сентября 1941 по приказу Сталина Ахматова была эвакуирована за пределы блокадного кольца. Обратившийся в роковые дни к замученному им народу со словами «Братья и сестры…», тиран понимал, что патриотизм, глубокая духовность и мужество Ахматовой пригодятся России в войне с фашизмом. Стихотворение Ахматовой Мужество было напечатано в «Правде» и затем многократно перепечатывалось, став символом сопротивления и бесстрашия. В 1943 Ахматова получила медаль «За оборону Ленинграда». Стихи Ахматовой военного периода лишены картин фронтового героизма, написаны от лица женщины оставшейся в тылу. Сострадание, великая скорбь сочетались в них с призывом к мужеству, гражданской нотой: боль переплавлялась в силу. «Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом, – писал Б.Пастернак. – Но преобладание грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности». В годы войны в Ташкенте вышел сборник стихов Ахматовой, была написана лирико-философская трагедия Энума Элиш (Когда вверху…), повествующая о малодушных и бездарных вершителях человеческих судеб, начале и конце мира. В апреле 1946 выступала в Колонном зале Дома союзов. Ее появление на сцене вызвало овацию, продолжавшуюся 15 минут. Публика аплодировала стоя. Ахматова не просто была возвращена в литературу – она олицетворяла спасенное от плена русское слово, несгибаемый русский дух. Оплаченная миллионами жизней Победа вселяла в людей надежду на начало новой страницы в истории страны. Вместе с тем, послевоенная передышка заканчивалась: за «летом иллюзий» последовало Постановление ЦК ВКП (б) О журналах «Звезда» и «Ленинград». Постановление знаменовало собой «завинчивание гаек» и «осаждение» интеллигенции, почувствовавшей в годы войны намек на духовную свободу. Доклад по данному постановлению делал секретарь ЦК А.Жданов, в качестве жертв были выбраны М.Зощенко и А.Ахматова. Сентябрь 1946 Ахматова называла четвертым «клиническим голодом»: исключенная из СП, она была лишена продовольственных карточек. В ее комнате было установлено прослушивающее устройство, неоднократно устраивались обыски. Постановление вошло в школьную программу, и несколько поколений еще на школьной скамье усваивали, что Ахматова «не то монахиня, не то блудница». В 1949 вновь арестовали Льва Гумилева, прошедшего войну и дошедшего до Берлина. Чтобы вызволить сына из сталинского застенка, Ахматова написала цикл восхваляющих Сталина стихов Слава миру (1950). Подобные панегирики были в чести и искренне создавались многими, в том числе и талантливыми поэтами – К.Симоновым, А.Твардовским, О.Берггольц. Ахматовой же пришлось переступить через себя. Истинное отношение к диктатору она выразила в стихотворении: Я приснюсь тебе черной овцою, На нетвердых, сухих ногах, Подойду и заблею, завою: «Сладко ль ужинал, падишах? Ты вселенную держишь, как бусы, Светлой волей Аллаха храним… И пришелся ль сынок мой по вкусу И тебе и деткам твоим?». Жертву Ахматовой Сталин не принял: Лев Гумилев вышел на свободу только в 1956. Последние годы жизни Ахматовой после возвращения из заключения сына были относительно благополучными. Ахматова, никогда не имевшая собственного пристанища и все свои стихи написавшая «на краешке подоконника», наконец-то получила жилье. Появилась возможность издать большой сборник Бег времени, в который вошли стихи Ахматовой за полстолетия. Она решилась доверить бумаге Реквием, двадцать лет хранившийся в ее памяти и в памяти близких друзей. К началу 1960-х сложился «волшебный хор» учеников Ахматовой, сделавший ее последние годы счастливыми: вокруг нее читали новые стихи, говорили о поэзии. В круг учеников Ахматовой входили Е.Рейн, А.Найман, Д.Бобышев, И.Бродский. Ахматова была выдвинута на Нобелевскую премию. В 1964 в Италии ей вручили литературную премию «Этна-Таормина», а полгода спустя в Лондоне – мантию почетного доктора Оксфордского университета. За рубежом в Ахматовой видели и чествовали русскую культуру, великую Россию Пушкина, Толстого, Достоевского. В последнее десятилетие жизни Ахматову занимала тема времени – его движения, бега. «Куда девается время?» – вопрос, по-особому звучавший для поэта, пережившего почти всех своих друзей, дореволюционную Россию, Серебряный век. Что войны, что чума? – конец им виден скорый, / Им приговор почти произнесен. / Но кто нас защитит от ужаса, который / Был бегом времени когда-то наречен? – писала Ахматова. Такая философская настроенность не понималась многими ее современниками, сосредоточенными на кровавых событиях недавнего прошлого. В частности Н.Я.Мандельштам вменяла Ахматовой в вину «отказ от наших земных дел», «старческую примиренность» с прошлым. Но отнюдь не «старческой примиренностью» навеяны последние стихи Ахматовой – отчетливей проступило то, что было свойственно ее поэзии всегда: тайнознание, вера в приоритет неведомых сил над материальной видимостью мира, открытие небесного в земном. Позднее творчество Ахматовой – «шествие теней». В цикле Шиповник цветет, Полночных стихах, Венке мертвых Ахматова мысленно вызывает тени друзей – живых и умерших. Слово «тень», часто встречавшееся и в ранней лирике Ахматовой, теперь наполнялось новым смыслом: свобода от земных барьеров, перегородок времени. Свидание с «милыми тенями отдаленного прошлого», так и не встреченным на земле провиденциальным возлюбленным, постижение «тайны тайн» – основные мотивы ее «плодоносный осени». Начиная с 1946 года, многие стихи Ахматовой посвящены Исайе Берлину – английскому дипломату, филологу и философу, посетившему ее в 1945 в Фонтанном Доме. Беседы с Берлиным стали для Ахматовой выходом в живое интеллектуальное пространство Европы, привели в движение новые творческие силы, она мифологизировала их отношения, связывала с их встречей начало «холодной войны». В течение двадцати двух лет Ахматова работала над итоговым произведением – Поэмой без героя. Поэма уводила в 1913 – к истокам русской и мировой трагедии, подводила черту под катастрофами 20 столетия. В поэме Ахматова различала три слоя, называя ее «шкатулкой с тройным дном». Первый слой – свидание с прошлым, оплакивание умерших. В колдовскую, заветную ночь героиня созывает «милые тени». На сцену выходят основные участники петербургского маскарада 10-х годов – О.Глебова-Судейкина, застрелившийся из-за любви к ней Вс.Князев, А.Блок. Смерть корнета (Вс.Князева) – преступление, вина за которое возложена на «петербургскую чертовню». В поэме Ахматова размышляет о настигшем Россию в 20 в. возмездии и ищет причину в роковом 1914, в той мистической чувственности, кабацком угаре, в который погружалась художественная интеллигенция, люди ее круга. Второй сюжет – звучание времени, то едва слышные, то тяжелые шаги Командора. Главное действующее лицо поэмы – время, оттого она и остается без героя. Но в более глубоком прочтении Поэма без героя предстает философско-этическим произведением о космических путях души, о теософском треугольнике «Бог – время – человек». Музыкальность поэмы, ее символическая образность, насыщенность культурными реминисценциями позволяют видеть в ней «исполнение мечты символистов» (В.Жирмунский). Ахматова умерла 5 марта 1966. Кончина Ахматовой в Москве, отпевание ее в Петербурге и похороны в поселке Комарово вызвали многочисленные отклики в России и за рубежом. «Не только умолк неповторимый голос, до последних дней вносивший в мир тайную силу гармонии, – откликнулся на смерть Ахматовой Н.Струве, – с ним завершила свой круг неповторимая русская культура, просуществовавшая от первых песен Пушкина до последних песен Ахматовой».